автор: Супрун Т.Н.

Выпускник Оксфорда, филолог, преподаватель и писатель, К.С. Льюис известен в первую очередь как автор книг о христианстве, чья «роль аналогична роли Дж. К. Честертона в начале 20-го столетия».

На самом деле, есть основания считать, что творчество Льюиса было гораздо значительней: хотя бы потому, что он был преподавателем университета, а во время войны вёл на ВВС апологетические беседы по радио.

Упоминание Честертона, однако, не случайно, так как книги последнего в своё время произвели на молодого Льюиса большое впечатление, оказавшись значительной вехой в его духовной биографии, которая уже сама по себе заслуживает пристального внимания.

В детстве Льюис верил в Бога, но, как часто бывало в его стране, к вере этой примешивалась изрядная доля страха. «Я боялся за свою душу, в особенности – пронзительными лунными ночами, когда свет бил в незанавешенное окно». В подростковом возрасте под влиянием ряда факторов он постепенно отошёл от Церкви, ощутив при этом «огромное облегчение». «Главное - чтобы не вернулись те лунные ночи, что я перенёс в школьной спальне. Опять же, мне легче было от чего-то отказаться, чем что-то искать; важнее избежать боли, чем обрести счастье, и я возмущался тем, что я создан и пущен в этот мир без моего согласия. Вселенная материалистов была хороша своей ограниченностью - никакое несчастье здесь не вечно, смерть избавит нас от всего. А если и временное несчастье окажется невыносимым, самоубийство отворит нам дверь. Ужас христианской вселенной в том, что из неё нельзя выйти».

Классический аргумент атеиста, и один из самых серьёзных. Но следующий, пожалуй, не менее весом: «Больше всего на свете я не любил, когда ко мне «лезут». Христианство, казалось мне, будет вмешиваться в святая святых моей жизни. С ним невозможно договориться, в самых глубинах души я не смогу оградить место, обнести его колючей проволокой и надписать: «Вход воспрещён». А только этого я и хотел – клочка «своей земли», где я смогу ответить любому: «Это моё дело, и тебя оно не касается».

Столь обширное цитирование необходимо, чтобы дать представление о глубине переворота, происшедшего в этом человеке, - переворота, позволившего ему спустя 35 лет написать: «Частных дел нет», вложив эти слова в уста героя, с которым он безусловно согласен.

Льюис был человеком, которому чёткость и последовательность мышления и интеллектуальная честность были привиты необычайно крепко, и любую реальность он старался осмысливать, исходя из этих предпосылок. С раннего детства для Льюиса важнейшим событием стало переживание чувства, которое он назвал радостью (joy) и определил как «неудовлетворённое желание, которое само по себе желаннее всякого удовлетворения... Сама по себе радость скорее похожа на особую печаль, но это именно те муки, которых мы жаждем. Несомненно, каждый, кто их испытал, не променял бы их на все удовольствия мира. Удовольствия, как правило, в нашем распоряжении; радость нам неподвластна». Долгое время Льюис никак не связывал её с религией, искал её и размышлял о ней, - до тех пор, пока она его не настигла. Название книги, повествующей об этом, - “Surprised by Joy”; перевод Н. Трауберг – «Настигнут радостью» - вполне адекватен.

Первой вехой на пути стала книга «Фантастес» Дж. Макдоналдса (1824-1905). По словам Льюиса, она сделала христианским его воображение. А потом, уже в 1916 году, подхватив на фронте «окопную лихорадку» и «отдыхая» в госпитале, он прочитал сборник честертоновских эссе. «Я ни разу не слыхал о нём и понятия не имел, чего он хочет; до сих пор недоумеваю, как это он сразу покорил меня... Я не был обязан принимать всё, что говорил Честертон, чтобы получать от него радость. Его юмор как раз такой, какой я люблю, - не обычные шуточки, рассеянные по тексту, словно изюмины в пироге, и не тот легкомысленно-болтливый тон (терпеть его не могу), который встречается у многих писателей; юмор Честертона не отделим от самой сути спора, Аристотель мог бы назвать его цветением диалектики».

Конечно, были не только книги. Была война, окопы на передовой, были люди, верующие и неверующие, фрейдизм, Бергсон, антропософия, занятия литературой и философией. Именно последняя ближе всех подвела Льюиса к деизму (религиозно-философская позиция, при которой Бог, в качестве безличной первопричины, признаётся творцом мира, но его участие в жизни природы и общества отвергается). И тут Льюису опять попадается Честертон, на сей раз его книга «Вечный Человек». «Я и раньше считал Честертона самым разумным человеком на свете, «если оставить в стороне его христианство». Ну так вот, теперь у меня выходило (разумеется, словами я это выразить не мог), что и христианство весьма разумно, «если оставить в стороне христианство».

Таким образом, мы видим, что книги Честертона сыграли немаловажную роль в духовном становлении Льюиса. Потом дело пошло быстро: «…лису выкурили из гегельянского леса, и теперь она мчалась по полю, измученная, задыхающаяся, под крики погони и лай собак. Все они оказались в одной своре - Платон, Данте, Макдональд, Герберт, Барфилд, Толкин, Дайсон и сама Радость».

Затем Льюис делает несколько неожиданный вывод: «нелегко молодому атеисту уберечь свою веру. Опасности подстерегают его на каждом шагу». Самое интересное то, что весь этот увлекательный процесс шёл, можно сказать, совершенно вопреки его воле. Льюис был вынужден признать одно, другое, третье... Сам он комментирует это так: «Люди, от природы склонные к вере, не поймут того ужаса, с которым я воспринял это откровение. Дружелюбные агностики прощебечут нечто сочувственное насчёт «поисков Бога». В том моём состоянии это звучало как поиски кота, предпринятые мышью... И всё же то, чего я так страшился, свершилось. В Троицын семестр 1929 года я сдался и признал, что Господь есть Бог, опустился на колени и произнёс молитву. В ту ночь, верно, я был самым мрачным и угрюмым из всех неофитов Англии. Тогда я ещё не понимал того, что теперь столь явно стоит передо мной…».

Ещё два года понадобилось Льюису, чтобы стать христианином, то есть поверить в Христа и Евангелие. В этом ему очень помогли его друзья, Дж.Р.Р. Толкин и Генри Виктор Дайсон 19 сентября после ужина на прогулке в округе колледжа Магдалины (гуляли до 4-х часов утра).

Эта знаменательная прогулка имела ещё одно важное следствие: изменилось отношение Льюиса к мифу. Он перестал считать миф словом о не-бывшем или несуществующем и, что закономерно для филолога с ирландскими корнями, обратил особое внимание на кельтскую мифологию. В книге «Хроники Нарнии» мы встречаем образы, идеи и даже имена из литературы раннего ирландского Средневековья. Так, повесть «Покоритель Зари» или Плавание на край света» о морских странствиях героев в страну Аслана очевидно была вдохновлена повествованиями о плаваниях св. Брендана в стремлении отыскать «Остров Обетованный Святым»: мистический призыв героя; морское путешествие, цель которого – приблизиться к Богу; проникновение в другие миры; следование от одного чудесного острова к следующему; вода, «что казалась слаще мёда», морские чудовища-змеи, - эти и другие элементы сюжета древних повествований о св. Брендане мы встречаем в повести Льюиса. А в богословской сказке «Расторжение брака» один из самых ярких образов также происходит из кельтской мифологии: в результате преображения сил души маленькая уродливая ящерица (блудная страсть), будучи убитой ангелом, превращается в прекрасного коня, на котором человек, очистившийся от страсти, скачет в жизнь вечную. Дело в том, что кельты глубоко почитали лошадей. Им были свойственны представления, согласно которым души умерших уходили в потусторонний мир на лошадях. Примеры можно множить, и тема эта ещё ждёт своего исследователя. Обращение к средневековой кельтской литературе и мифологии в определённой степени обусловило характер религиозности Льюиса.

Таким образом, в Англии, во второй четверти ХХ века появляется человек, который «вынужденно» (мы видели, в каком смысле) становится христианином, не принимая без боя ни одного пункта, признавая только то, что является непротиворечивым с точки зрения философии, логики и здравого смысла, - и в результате вырабатывает религиозное кредо, которое, как будет показано ниже, почти без оговорок совпадает с православным исповеданием. Даже признавая религиозную гениальность Льюиса (которую, впрочем, он сам в себе отрицал), нельзя забывать, что культурные явления, особенно крупного масштаба (творчество Льюиса здесь рассматривается в качестве такового) не возникают на пустом месте или в вакууме. Ниже мы рассмотрим непосредственное отношение Льюиса к Православию; теперь же скажем, что, каким бы ни было это отношение в смысле событийно-фактическом, само существование личности Льюиса и его произведений подтверждает наше предположение о том, что православные идеи «витали в воздухе» и оказывали заметное влияние на общий культурный процесс.

Отметим, что в Оксфорде вокруг Льюиса сложился «кружок литературных друзей», в состав постоянного ядра которого входили Толкин, О. Барфилд и Ч. Уильямс. Роль Толкина уже упоминалась, весьма значительной оказалась и личность Уильямса, хотя и по-другому: «Ничто другое не подвинуло меня к вере в иной мир так, как это сделал Уильямс просто тем, что умер. Когда идея смерти и идея Уильямса столкнулись в моём сознании, изменению подверглась идея смерти».

В эти годы (30-40-е) в Англии и, особенно, в Оксфорде очень активно действовало Содружество св. Албания и св. Сергия. Имя Чарльза Уильямса в связи с этой организацией уже упоминалось. О Льюисе же известно, что во время войны по крайней мере один раз он читал в Оксфордском отделении Содружества доклад, который был потом напечатан в журнале «Соборность», а оттуда вошёл в другие сборники статей и выступлений Льюиса. Доклад назывался «Избранный круг». В нём Льюис приводит обширный фрагмент из «Войны и мира» Л.Н. Толстого, а также цитирует Честертона. В свете изложенного выше материала это – выразительное совпадение. Кстати, в письмах Льюиса несколько раз упоминается лорд Дэвид Сесил, профессор английской литературы, который, по свидетельству Н. Зёрнова, хорошо знал и русскую, и при этом «находил много общего у русской и английской аристократии».

Был ещё один доклад, с несколько необычным названием «Игрушка, икона, картинка», прочитанный Льюисом в оксфордском Доме св. Григория и св. Макрины. Дату установить не удалось, но это могло произойти только после 1959 года (год покупки и открытия Дома). К этому моменту в Оксфорде уже больше десяти лет работал Зёрнов.

По свидетельству епископа Диоклийского Каллистоса (Уэра) Льюис довольно близко дружил с Зёрновыми. «Позже Зёрновы очень гордились фотографией, где «Джек» сидит у них в гостиной на шатком низеньком стуле». (В раннем детстве Льюис невзлюбил своё имя «Клайв» и называл себя Джеком; потом этим именем его называли все друзья и близкие. Николай Зёрнов и Льюис были ровесниками. Вот что пишет об этом знакомстве Зёрнов: «Внешне он напоминал скорее фермера, чем профессора, философа и поэта. Небрежно одетый, с крупным, красным лицом, он любил громко смеяться за кружкой пива в кругу друзей. Но за этой прозаической наружностью скрывался человек рыцарского благородства и глубокой духовности, умевший проникать в тайники души. Дружба с ним была для меня источником неиссякаемого вдохновения. Жена моя тоже полюбила его. Он часто приходил к нам на ужин. Иногда мы приглашали студентов встретить знаменитого писателя. Он был увлекательным собеседником, и все ловили каждое его слово». Николай Зёрнов читал в Сократовском клубе (основанном Льюисом) доклад «Соловьёв о добре и зле». Заседание вёл Льюис, на нём выступал ещё один русский, Евгений Ламперт.

Зёрновы были на похоронах Льюиса 26 ноября 1963 года. Милица Зёрнова принесла крест из белых цветов, но ей сказали, что в храме цветов не будет. В конце концов положить венок на гроб разрешили, уже на кладбище. «Кто бы подумал? – пишет Эндрю Уолкер, один из присутствовавших на похоронах англичан, - Джек Льюис похоронен под русским крестом…».

Мы не знаем, вкладывала ли Милица Зёрнова в свои действия какой-то особенный смысл, однако в результате получился символ, и символ пророческий: жизнь Льюиса увенчивается православным русским крестом, а тридцать пять лет спустя русский священнослужитель напишет о книгах Льюиса, что они «заполняют пустую нишу в храме православной культуры».

Впрочем, внешним образом Льюис был связан с Православной Церковью очень мало. По меньшей мере один раз он присутствовал на литургии - в письме 1956 года он описывает то, что видел. Православное богослужение удивило его своей свободой и гибкостью: «Образец для меня «русская православная» служба. Одни сидят, другие лежат ничком, кто-то стоит на коленях, кто-то просто стоит, кто-то ходит, и никто ни на кого не обращает внимания. Умно, учтиво и по-христиански. «Не лезь в чужие дела» - хорошее правило, даже в Церкви».

В 1960 году Льюис побывал в Греции, и православная греческая церковь ему тоже понравилась: «на Родосе, в одной деревне, мы видели прекрасный христианский обряд, почти не чувствуя, что он чем-то отличается от наших. Священники очень приятны с виду, куда приятней большинства пасторов и патеров. А крестьяне ни за что не берут денег».

Сам Льюис, толкуя христианское учение, никогда ничего не говорит о конфессиональных особенностях, и делает это совершенно сознательно. В апологетических трудах он подчёркнуто избегает межконфессиональной полемики, сосредоточиваясь на том, что, по его мнению, объединяет христиан. Почти буквально повторяя Честертона, Льюис пишет: «Мы должны защищать само Христианство - веру, проповеданную Апостолами, засвидетельствованную Мучениками, выраженную в Символе веры, разъяснённую Отцами Церкви».

Веру эту он называет «просто Христианством», отсюда и название его книги, написанной в 1942-43-м годах – «Mere Christianity». Известно, что рукопись II части этой книги Льюис дал четырём священникам - англиканину, методисту, пресвитерианину и католику - и все они в основном согласились с тем, что было в ней написано. Это около 20 страниц текста; на таком малом объёме действительно можно представить не более чем тот минимальный «общий знаменатель», объективно существующий для основных христианских конфессий. Во-вторых, разброс богословских взглядов внутри этих конфессий слишком велик, чтобы мнение одного священника могло считаться репрезентативным. В-третьих, ни в коем случае нельзя сказать, что эта часть содержит сколько-нибудь полное изложение взглядов самого Льюиса. Вообще, исследователи отмечали, что Льюис «не создавал какой-либо всеобъемлющей апологетической системы», однако если взять его творчество в целом, он высказывался по «удивительно большому количеству проблем». Если бы этот эпизод с прочтением рукописи представителями разных конфессий был сколько-нибудь значим для понимания специфики творчества Льюиса, последний бы не подвергался нападению со стороны «армии разнородных критиков» за свою «бескомпромиссную ортодоксальность».

Апофатизм – религиозная установка в вопросе Божественной непознаваемости при которой «природа Божия не может быть ни выражена словом, ни охвачена мыслью или зрением, ибо удалена от всех вещей и более чем непознаваема… Нет имени, ни в сём веке, ни в будущем, чтобы её назвать, ни слова – найденного душою и выраженного языком, нет какого-нибудь чувственного или сверхчувственного касания, нет образа, могущего бы дать о ней какое-нибудь сведение кроме совершенной непознаваемости, которую мы исповедуем, отрицая всё, что может иметь имя».

Несмотря на весь положительный рационализм трактатов, внимательный читатель увидит, что Льюис, полагаясь на разум, хорошо знает, что ни человеческая речь, ни рациональные доводы не выразят до конца запредельной истины. Он понял, что логичный спор, вообще – философское мышление могут только намекнуть, но не выразить, и признал, что ближе всего мы подходим к Богу через стихи, миф, символ. Потому он и выражает самые глубокие прозрения в сказках и притчах.

Особенно явственно всё это в последней книге, как бы духовном завещании – в «Письмах к Малькольму». Он пишет: «Сообщаясь с Богом, мы имеем дело с… нет, не с «совершенно Иным», а с невыносимо и невообразимо Иным. Мы должны понимать (а иногда и понимаем), что мы очень близки к Нему и бесконечно от Него далеки». Поэтому надо отбросить всякий зрительный образ, тем более – отвлечённую концепцию: «И это, и это, и это – не Ты… Всё тварное, от ангела до атома – другое, чем Бог, оно с ним несоизмеримо. Самое слово «быть» нельзя применить к Нему и к ним в одном и том же смысле». Из-за этой несоизмеримости «Он непрестанно действует как иконоборец, сокрушая каждое представление, которое мы о нём составим».

Этот апофатический подход приводит Льюиса к тому, что он понимает веру скорее экзистенциально, чем рационально. Мы решаем поверить, и всё, никто не может сделать больше. Вера не столько в том, что нас убедили доводы, сколько в том, что мы сделали выбор. Если же кто выберет неверие, никакие логические доводы его не убедят.

Об этом он снова и снова говорит в «Хрониках Нарнии». «Как нам убедиться, что вы нам друг?» - спрашивает Эдмунд у дочери Раманду в «Покорителе зари»; а она отвечает: «Никак… Вы можете верить мне, можете не верить». Дяля Эндрю в «Племяннике чародея» из упрямства и глупости убеждает себя, что Аслан не поёт, а рычит, и даже сам Аслан не может его переубедить; так же и с гномами в «Последней битве». Пройдя заветную дверь, они видят только тёмный, вонючий сарай; цветы, роскошные яства - для них только сено, гнилая репа и грязная вода. Новой, прекрасной страны они видеть не могут, потому что не хотят. Аслан в «Хрониках» - поистине апофатический лев. «Кто он такой? - спрашивает Юстас. – Ты его знаешь?», а Эдмунд отвечает: «Он знает меня».

Такой апофатический взгляд особенно свойствен книге «Пока мы лиц не обрели». Неуловимость веры подчёркнута в сцене, когда Оруаль не видит чертогов Психеи (точнее, видит на одно мгновенье). «Ничего не поделаешь, - говорит ей Психея, - я вижу, ты – не видишь. Кто нас рассудит?». Собственно говоря, сокровенность Вышнего есть лейтмотив всего романа.

В «Хрониках Нарнии Создателя зовут Аслан; он является детям в облике сияющего льва и творит мир песней: «Далеко во тьме кто-то запел. Слов не было. Не было и мелодии. Был просто звук, невыразимо прекрасный. И тут случилось два чуда сразу. Во-первых, голосу стало вторить несметное множество голосов – уже не густых, а звонких, серебристых, высоких. Во-вторых, темноту испещрили бесчисленные звёзды… Лев ходил взад и вперёд по новому миру и пел новую песню. Она была мягче и торжественнее той, которой он создал звёзды и солнце, она струилась, и из-под лап его словно струились зелёные потоки. Это росла трава…». Этот текст может напомнить слова святого Василия Великого (IV в.), который в книге «Шестоднев» писал о возникновении мира: «Представь себе, что по малому речению холодная и бесплодная земля вдруг приближается ко времени рождения, и как бы сбросив с себя печальную и грустную одежду, облекается в светлую ризу, веселится своим убранством и производит на свет тысячи растений».

Говоря о сотворении мира, Церковь говорит о поэзии. В Символе Веры слово, звучащее в русском переводе как «Творец», в греческом оригинале – «Поэтос». И в молитве на Великом Водосвятии о возникновении мира говорится - «Ты, Господи, от четырёх стихий всю тварь сочинивый…».

В повести «Покоритель зари» (другой вариант перевода «Странствие к свету») мы находим редкостно выразительный образ покаяния. Мальчик, поддавшись жадности, превращается в дракона. Чтобы вернуть человеческий облик, ему надо избавиться от драконьей кожи. Испытывая сильнейшую боль, он срывает шкуру, но под ней оказывается другая, под ней ещё одна, и ещё, всё гаже и отвратительнее. И только сам Лев очищает его полностью. Здесь грех рассматривается как органическое повреждение души, которое человек не может исправить без помощи Божией.

Доктрина Троицы и Воплощения. Первая достаточно подробно изложена в «Просто Христианстве». «Хроники Нарнии», в свою очередь, отчётливо христоцентричны. По словам епископа Каллиста, «православные так любят Льюиса именно за то, что он твёрдо защищает доктрины Воплощения и Троицы».

Эсхатологизм Льюиса. «Если об остальных сказках Льюиса я бы сказал, что надо прежде прочитать Евангелие, чтобы вполне понять их, то о «Последней Битве» я скажу иначе: эту повесть следовало бы прочитать прежде, чем брать в руки Апокалипсис». А один из англоязычных авторов заявил, что после св. апостола Иоанна Богослова никто так ярко не рисовал картину конца света, как это сделал Льюис. Конечно, высказывание эмоциональное, и мы не будем пытаться проверить, насколько оно соответствует истине, однако отзыв очень характерен – он означает, что со стороны эсхатологизм Льюиса воспринимается как аналогичный эсхатологизму апостольской эпохи христианства.

Многие греческие Отцы – особенно св. Ириней Лионский, св. Григорий Нисский и св. Максим Исповедник – видят вечную жизнь (насколько её можно видеть) как «эпектазис», бесконечное движение вперёд. Небесное «блаженство не статично, оно динамично, это неисчерпаемое творчество. Св. Григорий Нисский замечает, что самая суть совершенства в том, что мы не можем стать совершенными, но непрестанно движемся «от славы в славу». Именно такова вечная жизнь, которую рисует Льюис в конце «Последней битвы». Мы движемся «выше и глубже», «эон за эоном».

Особенно благодарного читателя книги Льюиса нашли в Америке. Это понятно: в Америке с её уже вековыми традициями церковного либерализма к середине ХХ века некоторые люди очень остро ощущали духовный голод, стремились к живой христианской вере. Тех из них, кто стал читать Льюиса, «объединяло стремление к вере, которая имела бы глубокие корни в основной христианской традиции, но которая бы не совершала насилия над интеллектом и знанием. Им была нужна “orthodoxy”, а не “обскурантистский фундаментализм”. И они нашли то, что искали у Льюиса».

К.С. Льюис и женился на американке, которая обратилась в христианство благодаря его книгам. Про историю женитьбы К.С. Льюиса на Джой Дэвидсон и чудо её выздоровления снят художественный фильм, который около семи-восьми лет назад показывали по телевидению в России.

Создаётся впечатление, что в Англии его ценят меньше; что ж, «нет пророка в своём отечестве»...

(сокращенная статья)